Слушай же, что было дальше.

Мы отправились в замок, и нас приняли. Этот дуралей священник был очень рад оказаться в компании важного лица и тем самым попасть на пиршество, на которое его не пригласили. К этому времени я вполне овладел собой и повел себя самым решительным образом. Я обратился с вопросами непосредственно к инквизитору, задав их по-латыни. Затем я стал расспрашивать старую графиню, смуглую женщину, внешне очень похожую на испанку, которая приняла меня с необычайной учтивостью, ибо мои манеры произвели на нее впечатление.

Инквизитор, отец Лувье, человек, приятный на вид и очень упитанный, с великолепно ухоженной бородой и волосами, моргающий своими темными глазками, не усмотрел в моих манерах ничего подозрительного. Он отнесся ко мне с подобострастием, словно я прибыл из Ватикана, ибо так, возможно, он и подумал. Когда я заявил, что они собираются сжигать женщину, которая, скорее всего, невиновна, он поспешил успокоить меня.

– Такой ведьмы вы еще не видели, – сказала старая графиня, рассмеявшись отвратительным сдавленным смехом, и предложила мне еще вина.

Затем она представила меня графине де Шамийяр, сидевшей рядом, а также всей остальной знати, которая намеревалась присутствовать при сожжении ведьмы.

Любой из задаваемых мною вопросов, любое мое возражение и предложение собравшиеся встречали с неизменной уверенностью в виновности Деборы. Для них суд уже свершился. Оставалось лишь отпраздновать торжество справедливости, намеченное на завтрашнее утро.

Да, сыновья Деборы плакали в своих комнатах, но они оправятся, сказали мне. Теперь Дебора не страшна. Если бы ее демон был достаточно силен, чтобы освободить ее, он бы уже это сделал. Разве не таков удел всех ведьм? Как только они оказываются в цепях, дьявол тут же бросает их на произвол судьбы.

– Однако эта женщина не призналась в содеянном, – заявил я. – И ее муж упал с лошади в лесу по своей вине. Ведь нельзя же обвинить графиню, основываясь на показаниях умирающего человека, пребывавшего в агонии!

С таким же успехом я мог бы осыпать их сухими листьями, ибо мои слова никак не действовали на собравшихся.

– Я любила сына больше всего на свете, – сказала старая графиня, и ее маленькие черные глазки сделались жесткими, а рот отвратительно скривился.

Затем, словно спохватившись, она произнесла лицемерным тоном:

– Бедная Дебора. Разве я когда-либо говорила, что не люблю Дебору? Разве не прощала ей тысячи разных проступков?

– Вы довольно сказали! – весьма ханжески провозгласил отец Лувье и энергично взмахнул рукой.

Чувствовалось, что это чудовище успело порядком напиться.

– Я говорю не о колдовстве, – ответила старуха, совершенно не обращая внимания на выходку инквизитора. – Я говорю о моей невестке, обо всех ее слабостях и тайнах. В городе всякому было известно, что Шарлотта родилась слишком рано после свадьбы ее родителей, однако мой сын оказался столь ослеплен чарами Деборы, столь обрадовался ее приданому, да и вообще был изрядным глупцом во всех отношениях…

– Зачем мы должны говорить об этом? – прошептала графиня де Шамийяр, явно встревоженная словами старухи. – Шарлотты нет среди нас.

– Ее найдут и сожгут, как и ее мать, – объявил Лувье, и его слова были встречены кивками и одобрительными возгласами собравшихся.

Эти люди продолжали говорить о том, какое громадное удовлетворение они испытают после казни, и, когда я пытался расспрашивать их, они лишь отмахивались, предлагая мне умолкнуть, выпить вина и не терзать себя.

Меня ужасало, что они совершенно игнорируют меня, подобно каким-нибудь существам из сна, которые не слышат наших криков. Тем не менее я настаивал на том, что у них нет доказательств ночных полетов Деборы, участия ее в шабашах, сношений с демонами и всех прочих глупостей, за которые людей обычно отправляют на костер. Что касается целительства, каковым она занималась, это не более чем знахарское искусство, и зачем вменять его в вину? Пресловутая кукла могла быть не более чем инструментом, которым Дебора пользовалась при лечении.

Все было напрасно!

До чего же веселыми и спокойными были эти люди, пировавшие за столом, принадлежавшим Деборе, пользовавшиеся ее серебряной посудой, тогда как сама Дебора находилась в убогой тюремной камере.

Наконец я стал просить, чтобы ей позволили принять смерть через удушение, прежде чем ее сожгут.

– Многие ли из вас своими глазами видели, как человек сгорает заживо в огне? – спрашивал я.

Но мои слова были встречены с явным недовольством.

– Эта ведьма не раскаялась, – сказала графиня де Шамийяр, единственная из всех казавшаяся трезвой и даже слегка испуганной.

– Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более, – возразил инквизитор, вытирая рот грязной салфеткой. – Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?

Итак, я покинул это сборище и вновь оказался на забитой народом площади, где у небольших костров шло пьяное веселье. Я стоял, глядя на приготовленный для сожжения Деборы костер и высившийся над ним столб с железными кандалами. Потом перевел взгляд влево, на тройные арки церковных дверей, украшенных грубой резьбой минувших веков, изображавшей исчадий ада, ввергаемых в пламя святым архангелом Михаилом. Его трезубец пронзал брюхо чудовища.

Когда я глядел на эту убогую резьбу, освещаемую отблесками костров, в моих ушах звенели слова инквизитора: «Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более… Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?»

Ах, Дебора! Ты никогда и никому не причинила намеренного вреда, исцеляя самых бедных и самых богатых. Как же легкомысленна ты была!

И где же был ее мстительный дух, ее Лэшер, который решил избавить ее от горя и погубил ее мужа, но не уберег Дебору от застенка? Был ли он сейчас с нею, как она говорила? Но почему-то не его имя срывалось с ее губ во время пыток. Дебора повторяла мое имя и имя ее старого доброго мужа Роэланта.

Стефан, я написал это длинное письмо не только для наших архивов, но в равной степени затем, чтобы не сойти с ума. Сейчас я чувствую, что изможден. Я уже собрал свои вещи и готов покинуть этот город, как только увижу конец столь горестной истории. Это письмо я запечатаю и положу в свою сумку, снабдив традиционной запиской, что в случае моей смерти того, кто доставит письмо в Амстердам, будет ждать вознаграждение… ну и все прочее.

Я не знаю, что ждет меня впереди. Если к вечеру завтрашнего дня я окажусь где-нибудь в другом месте, то продолжу описание этой трагедии в следующем письме.

Сквозь окна в комнату уже льется солнечный свет. Я молюсь о том, чтобы Деборе каким-либо образом удалось спастись, но я знаю, что подобное невозможно. Стефан, я вызвал бы ее дьявола, если бы знал, что он меня услышит. Я попытался бы заставить его совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Однако я знаю, что не обладаю такой силой, и потому просто жду.

Преданный тебе в деле Таламаски

Петир ван Абель, Монклев, день святого Михаила, 1689.

Майкл дочитал первую часть расшифрованных записей. Он достал из конверта вторую и долго сидел, положив руки на листы и глупо молясь о том, чтобы Дебора каким-то образом избегла сожжения.

Потом, не в состоянии более сидеть неподвижно, он схватил трубку, позвонил телефонистке и попросил соединить с Эроном.

– Эрон, скажите, та картина, написанная Рембрандтом, до сих пор находится у вас в Амстердаме?

– Да, Майкл. Она по-прежнему висит в тамошней Обители. Я уже попросил, чтобы из архивов прислали ее фотокопию. Но на этого потребуется некоторое время.

– Вы знаете, Эрон, это и есть та темноволосая женщина! Это она. А изумруд – должно быть, это тот самый камень, который я видел. Могу поклясться, что я знаю Дебору. Это наверняка она приходила ко мне, и у нее на шее висел изумруд. И Лэшер… это его имя я произнес, когда открыл глаза на яхте.

– Вы действительно это помните?